Я ощущаю жизнь.
Я чувствую кровь в своих венах.
Светлые чистые мысли
И обреченность в серых стенах.

Вечерело. Пожалуй, слишком быстро вечерело, ну, это на твой вкус. Ты смотришь на то, как лениво, но неудержимо сползает солнечный диск с небосвода, туда, всё ниже и ниже, за линию горизонта. Твой взгляд прикован к рыжему, уже отливающему багрянцем, светилу. Глаза слезятся, взгляд туманится, но ты ничего не можешь поделать; цепляешься, словно утопающий, пытаешься остановить круговорот событий.
Зря.
День подходит к концу, и ты это знаешь. Знаешь ты и то, что полнолуние уже прошло; знаешь, что луна уже которую ночь убывает. И сегодня, вероятно, не появится и месяца на темном бархате небес, не успокоит твою мятежную душу желтоватая его искра. И ты взвоешь, ибо в этот самый момент, когда ночь укроет всех своим покрывалом, в твою голову запустят лапы с крючковатыми когтями.
Будет больно.
Ты вздыхаешь судорожно и встаешь. Никак не привыкнуть к этому, никак и никогда. То, что ранее воспринималось даром, теперь кажется тяжким крестом. Но в этой стае, нет, в этой семье поймут. Ты можешь объясниться и попросить помощи, пусть унижаясь, пусть заглядывая в глаза, но вдруг они знают средство? Но в твоей душе всё еще жил какой-то трепет перед Отцом, тем, что привел тебя сюда и указал истинный путь. А потому следует обратиться к Матери: вероятно, это лучший вариант.
Ты решительно киваешь в ответ на свои мысли и переходишь на частую, мелкую рысь, сотрясающую твоё худое тельце. Нервно оглядываешься через плечо, порой рискуя шеей и головой; избежать столкновения с землей или деревом в таком случае будет затруднительно. Бежишь, а в голове толкутся разные мысли, разнородные по своим составляющим, но объединенные одним общим элементом: страхом. Паника еще не захлестнула тебя, но тревога медленно подтачивает самообладание, еще немного и ты не выдержишь - рванешь со всех лап, захлебываясь слюной. Страшно, очень страшно тебе, ведь ты уже шкурой, каждым волоском чувствуешь Его приближение. Он заберет твою голову, твои глаза, твои внутренности и твой голос. Ты бы могла быть гордой, что тебе оказана такая честь, но слишком тяжело проходит всё это действо, и потому-то ты, словно жрец, который должен выполнить обязательство и принести в жертву собственную дочь, боишься и впадаешь в состояние, близкое к отчаянию.
Ты останавливаешься на поляне, окруженной со всех сторон деревьями; трава уже влажная, ибо днем было как-то по-летнему, вот и легкая дымка стелется по земле, что отдает своё тепло прохладному вечеру. Картина мистичная, таинственная и как нельзя подходящая... Но тебя не интересуют, особенно в такой момент, декорации и фон; ты торопливо осматриваешь поляну и находишь, что ты здесь одна. Ты только сейчас понимаешь, что имеешь очень смутное представление, где в сей час можно искать Мать: как-никак, в стае ты относительно недавно, а Истинные вообще достаточно сумасбродны, как ты поняла за эту пару месяцев.
Ты вздыхаешь и садишься, стараясь выровнять дыхание и успокоить сердце, которое птицей бьется в клетке ребер; в твоё сознание ужом проскальзывает мысль, что если Маорлингу так угодно, то ваши тропы с Матерью в любом случае пересекутся. И ты остаешься сидеть, наблюдая за падающим диском солнца и чувствуя, как подкатывает к горлу тошнота.

Звезды взорвались - не надо мной.
Влекут запахи страсти - но не ко мне.
Упорядочен воин - он не во мне.
Ладони прикоснулись - но не к тебе.
И тебя рвёт. В тот самый момент, когда из лесу появляется белая фигура, тебя жалко и унизительно выворачивает наизнанку. Пищевод обжигает, пасть заполняется чем-то кислым, худое тело сотрясается от рвотных позывов. Ты торопишься избавиться от этого дерьма, а после, опустошенная, поднимаешь глаза на Мать. Она так добра, она так прекрасна, она воспринимается настолько родной, что жизнь в стае среди болотных кажется тебе сном. А в душе медленными кольцами сворачивается чувство стыда и неловкости; от тебя несет кислым, ты ощущаешь себя грязной и замаранной, ты бы не подошла к такой, ты бы побрезговала. И именно этого ты ждешь от Матери. С её-то святой чистотой...
Её ласковый тон пробивает тебя на откровения: ты судорожно проглатываешь противную слюну, ощущая, как сжимается горло; торопливо открываешь и захлопываешь пасть, не находя в себе сил сказать то, что так волнует тебя. Поймет ли? Не обманет ли твоего доверия? Наконец, взгляд, брошенный на ржавое уже, щедро политое багрянцем светило, решает всё. Ты выдыхаешь.
- Матерь, прости меня, я... - сбиваешься, вновь хрипло вздыхаешь и хватаешь воздух пастью; желтые глаза потухли, неотрывно смотрят на морду собеседницы, - я боюсь темноты.
Признание это далось тебе с таким трудом, что сейчас более всего ты боишься её насмешки и шутливого отношения к твоим словам; для тебя это настолько серьезно, что ты даже представить себе не можешь, как странно и нелепо, наивно и по-детски прозвучали твои слова. Ты чувствуешь, как тянет ночной холод свои лапы, ты чувствуешь, как медленно приближается волна, ты чувствуешь, как Он открывает свои очи. Он ждет. Он чрезвычайно терпелив.
На траве с каким-то издевательским влажным глянцем поблескивает твоя рвота; ты пытаешься не смотреть, но взгляд, скользящий теперь по земле, то и дело возвращается в эту точку, ведомый достаточно длинной нитью прозрачной слюны. Ты давишь в себе всхлип, понимая, что не время еще раскисать так, нужно собраться с силами. Нужно пережить...
Но я боюсь, боюсь, боюсь, боюсь, - мысль с тупым упрямством мухи, что не видит оконного стекла, бьется в черепной коробке. Наверное, если бы не пресловутый животный инстинкт самосохранения, ты бы давно уже утопилась где-нибудь. Но нет: цепко хватаешься за любую возможность жизни, быстро адаптируешься, но к этому, о нет, к этому привыкнуть нельзя. Хотя, ты внутренне соглашаешься с тем, что если бы приливы были чаще, то ты, вероятно, была бы спокойнее. Ты бы вновь вспомнила, что это не проклятие, а дар, гордись же, гордись!
Нервная дрожь бьет рыжее тело. А ведь Ему угодно так: чтобы ты и Мать встретились.