Я давно уже до такой степени не терял товарный вид. Сказать, что это создание выглядело плохо, - это ничего не сказать. Шерсть на боках свалялась, уже мало какой светлошкурый принял бы меня за своего. Глаза явно выдавали физическую усталость организма, хотя я все еще казался себе полным сил и жизнелюбия. Я бодро потряхивал слипшейся на пузе грязью, энергично при ходьбе тряслась и какая-то какаха, прилипшая к лапе, которую я все еще не заметил. Я не слышал этого терпкого запаха столетнего разваливающегося пса, который прожил всю жизнь в болоте, причем не двигаясь, а просто неподвижно стоя в нем по горло.
Наверняка я бы не узнал себя в отражении, если бы рядом была хоть одна чистая река, лишенная этой зеленой пленки и наволочи. Кстати, надо как-то порасспрашивать у лекарей. Что, если мои опасения по поводу радиоактивности этой жижи окажутся верны?
Я прожил здесь несколько месяцев, почти полгода, но не научился доверять местной флоре. Фауне тоже, но это ладно. Единственный в стае, я как полудурок ходил за несколько верст от лагеря, чтобы насербаться чистой прохладной воды. Наверное, с возрастом и это пройдет, ну а пока я оправдывал свои постоянные походы, которые нельзя было назвать простыми, желанием прожить дольше.
Но это была только малая часть из того, что мне сегодня выпало в болотной рулетке. Вторые сутки я был на ногах. Носился по лесу очертя голову. Близилась осень, а это значило, что самое время хорошенько отъесть бока. И поскольку сам я охотился отвратно, то мне приходилось работать в разы больше других. Я вынужден был симулировать активную деятельность, чтобы не тратить сутки на то, чтобы поймать одну полудохлую куропатку. Я гарцевал по владениям стаи, наставлял сотенных. Другим моим хобби-обязанностью было отыскивать малолеток в их укромных местах, где они любили отлынивать от работы. И их я тоже гонял. Появлялся из ниоткуда, пугал до тахикардии, ревел вслед такие речи, что они потом долго не рисковали садиться на пятую точку по одной своей только прихоти.
Я так вжился в эту роль, что не заметил, как подступила усталость. Потяжелела голова с измятым ирокезом, торчащим сегодня во все стороны, как растрепанная лапка ельника. Я остановился только на минуту, чтобы перевести дух, но за эти короткие мгновения испытал весь букет ощущений. Так сказать, подарок от возраста.
Хотя на самом деле я снова вру. В три года у меня не было такого шила в заднице. В три года я бы ни за что не стал так этот зад рвать, чтобы что-то сделать для стаи. В три года я был совершенно другим. Как минимум настолько пассивным и безынициативным, что сейчас вряд ли бы кто-то из тех кочевников, которые знали меня раньше, смог бы представить, что вечером меня ждет у логова волчица. И зачастую не одна.
Огромный медный шар солнца медленно скользил к горизонту. Небо окрасилось багровыми красками. Близился поздний вечер, постепенно темнело. Летом смена времени происходит так быстро, что, задержавшись на минуту вот так, можно запросто пропустить весь вечер, а дождаться непосредственно самой ночи, пришедшей на смену дню. Но я не любовался закатом. Я вообще никогда не любовался природой. Я просто залип.
Приятной усталостью тянуло мышцы, как будто что-то потрескивало в шее, лениво повис хвост. Я пришел в себя, когда темнеть стало еще быстрее. Небо из серого превращалось в темно-синее, стали ярче звезды, появившиеся еще несколько часов назад на фоне бледного полумесяца.
Я не спеша пошел к своему логову. Не знаю, кому оно принадлежало до моего появления в стае, но сейчас оно явно мое. Во всяком случае, желающих спорить пока не была.
С тех пор, как я стал гетманом, наша с Лилит жизнь круто поменялась. Я от природы своей никогда не был моногамен, а тут еще и законы развязали мне руки. Конечно, первое время голову унесло окончательно. Мы чуть было не разбежались с Лил. Но со временем все пришло в норму, тем паче теперь я мог официально гулять... Точнее, проводить время со своими женами.
И сейчас, возвращаясь домой, я не знал, кто встретит меня у порога. Вряд ли это будет старшая жена, которая давно уже затаила на свою так называемую семью обиду, но я склонен думать, что она перебесится. Рано или поздно.
В два счета я спрыгнул вниз по земляной насыпи, сбрасывая груды песка и совершенно позабыв о том, что потом из этой норы еще надо будет как-то выбраться наружу. Глаза не сразу привыкли к кромешной тьме. Но что я мог видеть точно, так это два горящих огонька сбоку, которые погасли почти сразу, как появился я.
Кто-то был здесь, но я не слышал чужих запахов и потому не напрягался. Принюхавшись, я высказал первое, что пришло мне в голову, адресуя вопрос притаившемуся гостю:
- Цея, ты здесь? - дома я всегда говорил спокойно. Здесь нельзя было услышать ни шипения, смешанного с бурлящим рычанием, ни дикого рева, ни просто ругани, пропитанной неподдельной злобой. Я шумно вздохнул, освобождаясь от забот прожитого дня и прошел вглубь пещеры.

Я вдохнул спертый воздух логова, в который почти никогда не проникали порывы ветра. Единственная свежесть, которую здесь можно было ощутить, - это запах свежеспресованной тины и перегноя. Если ты никогда не слышал его раньше, то, стало быть, воздух обновился.
После дневного света глаза мои не сразу привыкли к темноте. Я просто прикрыл их отяжелевшими веками. Усталость накатила только к вечеру. Забавно, но я совершенно не хотел спать. Мне нужно было просто лечь где-нибудь, набраться сил, почувствовать, что меня никто не трогает и дает подзарядиться. Короче, восстановиться и снова в бой. Но в то же время я знал, что стоит только коснуться брюхом земли, как я тут же погружусь в сон.
А тут вдруг встревоженный голос одной из молодых сестер. Я вырос среди фортийцев, и такое явление, как гарем, было мне весьма чуждо. В плане улаживания и сохранения отношений с таким количеством волчиц сразу я был как бы далеко не опытен. Оставалось только надеяться на интуицию, почти исчезнувшую с возрастом харизму и умение вешать лапшу на уши. Все отношения заканчиваются ложью. Логично с нее же и начинать.
Цея задала мне вопрос, и я завис. Честно сказать, я давно вышел из того возраста, когда ответы предварительно обдумываешь. Куда чаще доводилось говорить быстро, коротко и очень емко. Сейчас же я ощутил себя так, словно вернулся лет на 5 с гаком назад. В те незапамятные времена, когда мать была непререкаемым авторитетом и нельзя было ее ослушаться.
Мы возвращались домой и встречали этот пронизывающий испытующий взгляд. Сначала она ждала, когда кто-то из детей сам признается, а только потом, выждав некоторое время, задавала вопрос, который, к слову, ситуацию нисколько не конкретизировал. И мы снова молчали, чем еще больше выводили ее из себя.
Сейчас я пытался вспомнить, что я ел сегодня. Нашел подпорченную ногу лосихи, которую пришлось чуть подчистить от личинок белых слепых червей. Это ел. Потом размазал по земле полевку, собирал потроха вперемешку с песком. Но что-то мне подсказывало, что эти два кавалка мяса не должны угнетать Цею до такой степени, чтобы она устраивала мне допрос с пристрастием.
Выдержав еще большую паузу, дождавшись, когда молчание уже станет неловким, я все-таки начал, хотя никакого желания вести серьезные разговоры сейчас у меня не было:
- Предположим, я был голоден, - максимально не конкретно ответил я просто потому, что понятия не имел, что эта самка от меня хочет услышать. Неуверенный голос, смешанный с решимостью - это всегда плохо. Она не отстанет от меня даже в том случае, если я упаду здесь и сейчас с сердечным приступом. Я должен говорить с ней о том, о чем она хочет. В противном случае складывается ощущение, что снаряд под ногами вот-вот разорвется. Одна нога здесь, другая там.
Я обошел рыжую сбоку, прошелся чуть дальше по влажному песку логова, но не стал заморачиваться. Повернувшись к Цее, я опустил зад на землю, а после вытянул вперед и передние лапы.
- Цея, солнце, я устал за сегодня, - положив голову на запястья,  я бросил на нее короткий взгляд, но почувствовал, как что-то заболело в районе затылка. Я закрыл глаза и больше даже не пытался смотреть на нее снизу-вверх. - Говори прямо. Что ты хотела?
К концу фразы мои слова стали почти совсем невнятными. Мне лень было разжимать челюсти, приподнимать голову, чтобы произнести их. Цея выбрала неудачное время и место для того, чтобы... Чтобы что?
- Кого я там убил... съел... и все в таком духе... а? - как будто вспомнив ее слова, звучавшие, однако, не больше нескольких минут назад, я попытался их воспроизвести. Слова вылетали сквозь зубы какими-то стиснутыми, короткими и острыми, но в то же время говорил я медленно, так, словно каждое слово давалось мне с трудом.
Земля подо мной отдавала холодом. В отличие от своих жен, которые во всем любили уют, порядок, тепло, я был способен спать где угодно. Разве только не зимой в сугробе из ледяной крошки. Знавал я одного парня, который так и скопытился. Но спал тогда, когда это нужно было мне, а не тогда, когда этого хотело тело. Сейчас я вполне успешно боролся с требованиями организма, дабы выслушать Цею. Если только она хочет сообщить мне нечто настолько важное, что превышает для меня значимость собственного отдыха. Совершив усилие над собой, я раскрыл глаза. Они слегка сверкнули в темноте, но почти сразу потухли.

- Дорогая, я не знаю всех, кто пал под клыками каннибалов. И знать не могу, - я пытаюсь изобразить сожаление. Но не вру. Я не помню ее матери, не помню совсем. Даже примерно не знаю, как она выглядела в тот день, когда простилась со своей жизнью.
Она намекает, что может навредить мне через сплетни, рассказы и повести от своего имени. Но здесь Цея не совсем права. Не я один в одну глотку приложил ее мать. Болотные с радостью разделили ту трапезу. Сезон был голодный.
- Мой авторитет никак не...
Я прислушиваюсь и не верю своим ушам. Сонливость, безразличие и дремоту снимает как рукой. Не замечаю, что глаза мои уже распахнуты и, недружелюбно сверкая, устремлены на Цею. Я молча слушаю все, что она говорит мне. Говорит уверенно, самозабвенно. Так, словно она кошка, у которой девять жизней. И мне стоит нереальных усилий, чтобы выдержать первую ударную волну бешенства, которая способна сбить с ног.
Я медленно поднимаюсь на ноги. Мой взгляд опускается на грудь Цеи. Но я не могу сфокусироваться. Вижу только светлую шерсть в полумраке логова. Молчу.
Мой авторитет в стае. Я предал родной дом ради болотных. Всегда подставлял плечо атаману. Свято верю законам стаи и храню их традиции. Пренебрегая в молодости охотой, сейчас я овладел ею поти в совершенстве только затем, чтобы никто из бедроговцев не сидел со сведенным животом.
Я поднимаю голову и сталкиваюсь с ней взглядом. Она видит меня на редкость близко. Не помню, когда в последний раз мы были настолько близки друг к другу. Во всех смыслах. Молчу.
Мой авторитет в стае. Я беру под свою защиту молодых волчиц, дабы те не пострадали на игрищах. Не без корысти, но это нюансы. Это малая плата за здоровое тело, вечную молодость и спокойную жизнь. Я не самый хороший муж, но и не самый плохой.
Внутри зарождается раскатистое рычание. Звучит совсем глухо, низко. Я не раскрываю рта. Не даю звукам вырываться наружу. Пока не даю.
Она хочет говорить со мной? Пожалуйста. Я скажу ей, что думаю.
Я никогда не обделял вниманием ни одну из жен. Со всеми был одинаково терпелив. Я готов был слушать их проблемы. И прекрасно понимал, что спасение от игрищ не дарует мне любовь с их стороны. По крайней мере, искреннюю. И такого расклада вещей я совсем не ожидал.
Предательство. Предательство. Предательство.
Мои мысли пульсируют обрывочными фразами. Никак не удается собрать их воедино. Я даже не знаю, что испытываю сейчас. Не копаясь в ворохе чувств, я отдаю предпочтение старой и проверенной злобе. Она заменяет мне любые эмоции, любые переживания и вообще все, что предполагается в отношениях с другими волками. В том числе и с женами.
Неожиданно с губ срывается всплеск, вспышка рычания. Я даже не контролирую ее. Выброс энергии, попытка что-то сказать. Но я знаю, что потом снова просто продолжу держать молчание.
- Потаскуха.
Это слово стучит в моих висках, вертится на языке. Я молчу, сжав зубы так, что скулы сводит от боли. Я готов стереть клыки в пыль. Пелена злобы не спадает с глаз, но сквозь нее мне удается выхватить взгляд Цеи. И только сейчас я понимаю.
Я сказал это вслух.
Не знаю, почему фраза не утонула в рычании. Я смотрю на Цею. В упор, не моргая. Мои глаза почти высохли. Не помню, когда я последний раз закрывал их. Круглые, большие, светящиеся. Как лампы. Я понимаю, что она слышала каждую букву.
Голос разума во мне неистово вопит, но я слышу только шум. Словно источник шума помещен в коробку с толстыми стенами. Что-то низко гудит в голове. Я не могу разобрать слов.
- Пошла вон, - я крикнул это с бешенством, с клекотом в горле. Слышу, как с каждым отрывистым и резким словом из пасти вырывается смрад болота, тухлого мяса и собственной слюны.
Она ставит мне условия. Ее молчание и обещание не распускать слухи. И, как вольный ветер, женушка уйдет к новому елдаку. Я знаю, что не должен говорить этого, но слова сами летят из горла.
- И иди прочь.
Замолчи.
- Ну, давай, пока солнце не село.
Закрой рот.
- Никто не будет тосковать о твоей матери.
Надрыв и треск. Теперь поздно пытаться повернуть время вспять.
Воздух с трудом заходит в легкие, со свистом выходит наружу. Я тяжело дышу. Не могу сказать, легче ли мне от того, что я наговорил рыжей волчице. Я не чувствую собственных ног, не говоря уже о душе. Если она у меня есть.
Внутри погано. То ли органы от дыхания бьются о ребра, то ли остается осадок от разговора. Она хотела разойтись таким специфическим образом, но не набралась смелости поставить точку. Шантаж, угрозы. К черту. Пусть тогда будет жирный крест, мною начерченный.
Кто он? Кровь бьет мне в висок. Урядник, который скалит на меня зубы с первого дня? С потугой сжимается сердце, выталкивая литры крови. Кровокрас, мстящий за отнятых детей? Трещат ребря. Тихий и кроткий Роринг, решивший рискнуть своей шкурой? Внутри все клокочет.
Зубы лязгают перед носом рыжей. Я в шаге от того, чтобы наброситься на нее. В логове нет никого, кроме нас и давящей тишины, о которую бьется мой голос. Никто ничего не узнает. Я сделаю так, что это будет несчастный случай. Цея ушла к болотам и не вернулась. Я буду горевать о ней. Неделю, может. Вместе с ее сестрой Мэхпи. А потом все забудется. Канет в лету. И не будет больше даже воспоминания о Цее.
Я понимаю, что усталость и гнев, смешиваясь в одном теле, не дают мне мыслить совсем трезво.
И это, пожалуй, единственный шанс для Цеи уйти восвояси целой.
Не знаю, что это. Гнев, отчаяние, бессильная злоба, руины привязанности и верности? Не знаю. У меня все слишком спуталось в голове.